Коктейль со Смертью - Страница 43

До встречи с Томом я была довольна своей безумной семейкой. А потом у меня появилось ощущение, что я не та, за кого себя выдаю, — что-то вроде искусной подделки известной марки, купленной на китайском рынке. И я стала подспудно бояться разоблачения. Меня преследовало ощущение пустоты за красивым фасадом, которое с годами усиливалось, словно я все больше входила в роль марионетки. Стоит ли винить в этом Тома? Не знаю, думаю, у меня всегда этому склонность. Но в какой-то степени он все же повлиял на меня — теперь мне бы и в голову не пришло гадать на кофейной гуще во время ужина с его коллегами. Я полагала, что просто повзрослела, стала осознавать ответственность перед другими и обдумывать свои поступки. Но что если это было началом депрессии, которая зрела у меня внутри, а сейчас расцвела пышным цветом?

Мы провели вместе пять лет. Целую вечность. Когда мы встретились, мне было тридцать два, а сейчас — тридцать семь. Через три года будет сорок. А это гораздо ближе к шестидесяти, чем к двадцати. Сорокалетие казалось мне распутьем, когда предстоит выбрать: налево идти, направо или прямо. Да, я видела по телевизору массу репортажей о том, что люди в этом возрасте начинают выращивать экологически чистые овощи или заниматься конным спортом, таким образом продлевая молодость. Но они скорее исключение, чем правило. А еще оставался открытым вопрос о детях. Какими бы бодрыми мы не были в сорок лет, нельзя отрицать, что несколько сохранившихся яйцеклеток вяло передвигаются внутри, опираясь на трость и обсуждая последние сплетни. Тогда как в молодости они радостно катались на роликах взад-вперед по маточным трубам в надежде встретить пару любвеобильных сперматозоидов.

Почему мы с Томом, принимая во внимание наш возраст, так безалаберно относились к вопросу о детях?.. Потому что я не сомневалась: рано или поздно они у меня появятся. Хотя чужие отпрыски вовсе не внушали мне энтузиазма, и то, чем они занимались, меня совсем не интересовало. Может быть, со своими детьми все сложилось бы по-другому, но так далеко вперед я не заглядывала. Странно, но планируя свою жизнь до малейшей детали, такое важное решение я почему-то отдала на волю случая — просто сидела и ждала, когда мой организм скажет: «Пора!» Мы с Томом словно были уверены, что дети появятся у нас сами собой, и я продолжала принимать таблетки, хотя мы показывали друг другу на коляски и умилялись при виде хорошеньких младенцев: «Посмотри, какой крошечный!»

А теперь у Тома будет ребенок от другой женщины. Его сперматозоидам, несущим его гены, запах, цвет кожи, взгляды, — не суждено соединиться с моими яйцеклетками. У дочери Тома будет большая, а не маленькая грудь, светлые волосы и пустая, как у матери, голова. Я не верила, что его избранница умнее, чем кажется. Черноволосое дитя, похожее на тролля и подверженное депрессии, которое родилось бы у нас с Томом, никогда не появится на свет, и этот факт внезапно показался мне убийством, причем куда более ужасным, чем убийство Габриэллы. Впрочем, с Габриэллой это было не совсем убийство, к тому же мне вчера простили его. Отпущение грехов. Аминь.

Том воспользовался первым попавшимся предлогом, чтобы расстаться со мной. Он слишком труслив, чтобы признать правду. Но у меня был опыт благотворительности. Я работала в организации «Амнистия» с группой, в которой был изгой, и ответственность за него, вернее, за нее, полностью лежала на нас. Ее звали Галиной. Она была баптисткой и подвергалась преследованиям в старом добром Советском Союзе. Мы боролись за ее право исповедовать свою религию, и нашей энергии хватило бы, чтобы вырастить сад на асфальте. Мы писали письма властям, иерархам церкви, сотрудникам посольствам с таким усердием, что при воспоминании об этом у меня до сих пор перехватывает дыхание.

Я занималась общественной деятельностью несколько лет, но моя активность постепенно шла на спад, и не только из-за душевного состояния. В голове начали звучать предательские голоса. Они говорили, будто многие несправедливо обиженные сами виноваты в том, что с ними случилось, и мы не решим проблемы Калькутты, даже если перевезем всех ее жителей в Швецию, и так далее и тому подобное. Я стыдилась таких мыслей, но скоро они превратились во взгляды, а взгляды в позицию, хотя я этого и стыдилась. Том меня не понимал. Он вырос на улицах Боготы, где царили жестокие нравы. Там не было места сочувствию к слабым и приходилось выживать самому. На фоне детства Тома моя благотворительная деятельность в Стокгольме выглядела жалкой. Во что мы с ним превратили нашу жизнь?

И вот, не успел он исчезнуть, как другой, возникнув из ниоткуда, занял его место. Мне удалось побыть наедине с собой лишь несколько часов, прежде чем Смерть позвонил в дверь. Остальное вы уже знаете.

Я допила чай и прислушалась к звукам утра. В спальне по-прежнему было тихо. Я вернулась в гостиную и осторожно приоткрыла дверцу саквояжа Смерти, убеждая себя, что мной движет не праздное любопытство, а естественная потребность узнать, кого же я все-таки впустила в свой дом. Мой патрон явно не собирался ничего скрывать и оставил дверцы незапертыми. Его передвижной гардероб был безупречной работы: из искусно выделанной блестящей кожи, с прочными удобными ручками. Я датировала бы его началом века. В одной половине были вешалки с одеждой, в другой — ящики.

Я осторожно потрогала одежду. Костюмы были в основном темного цвета, но я заметила несколько красных, зеленых и синих рубашек, а одна была даже с вышивкой в индийском стиле. В глубине саквояжа лежало еще одно одеяние, белое. Я вспомнила, что есть страны, где Смерть ассоциируется не с черным, а с белым. Все вещи были отличного качества, но я не заметила ни одной этикетки, свидетельствующей о марке или месте изготовления, не было даже инструкций для стирки и химчистки.