Коктейль со Смертью - Страница 53

— По твоим словам, она позвонила пару дней назад и сообщила, что решила не делать аборт. А ты не знаешь, что абортов на девятом месяце не делают?

В голове у меня грохотало какое-то чудовищное сочетание Эминема с Вагнером.

— Прости меня! — Судя по голосу, ему было стыдно. — Аннетт сообщила мне это в феврале и поначалу утверждала, что не хочет оставлять ребенка. Потом она ушла с работы, и мы почти не виделись. Хочешь — верь, хочешь — нет, но я старался ее избегать. А потом она снова пошла учиться. Я решил, что все позади. Мне было неловко, что я позволил ей сделать аборт, но вместе с тем я испытывал облегчение. Я считал, что получил предостережение и отделался легким испугом. Но я ошибался. Жестоко ошибался. Меня продолжали мучить угрызения совести. Под конец я не вытерпел и напомнил тебе о той вечеринке со слайдами. Мне следовало сказать, что я утратил уважение к себе и не помню, когда последний раз без стыда смотрел на себя в зеркало. Мне нужно было время. Я не решался признаться тебе. Боялся, что ты бросишь меня. И в то же время боялся продолжать жить с тобой во лжи. Я позвонил тебе, но ты велела мне проваливать. Потом позвонила Аннетт и сообщила, что не сделала аборт и решила воспитывать ребенка одна. Но потом поняла, что было бы неправильно лишить его отца. И звонит мне только ради ребенка. Не знаю, правда это или нет. Но мне пришлось встретиться с ней. Поверь, я был в шоке, увидев ее живот. Посреди разговора она взяла мою руку и сказала: «Потрогай!» Я и опомниться не успел, как моя уже рука оказалась у нее на животе, и я ощутил внутри какое-то движение. И я… я понял, что выхода нет, от реальности не спрячешься. Прошлое все равно тебя настигнет. И в один прекрасный день твой ребенок, от которого ты отрекся и который вырос вдали от тебя, придет и спросит: «Почему?» И что я скажу, когда восемнадцатилетняя девушка или юноша встанет передо мной и спросит, почему все эти годы меня не было рядом? Жизнь требует от нас жертв, Эрика. И мне пришлось пожертвовать той, кого я любил больше всех на свете, — тобой, Эрика. Теперь ты знаешь, каково мне было тогда, в ресторане. У меня хватило мужества рассказать все, но я не смог признаться, что обманывал тебя. И прежде чем я успел признаться, что всегда буду любить только тебя, ты выплеснула вино мне в лицо. И я подумал… что теперь мне уже все равно. Я должен научиться не только жить, но и выживать.

К горлу у меня подступили рыдания. Боль в голове стала невыносимой. Том говорил о любви ко мне так искренне, что его слова проникли мне в сердце. Он произнес то, чего я никогда не смела произнести — потому что боялась, что мне не ответят взаимностью и в конечном счете я останусь одна. Потому что никому не нужна. Я всю жизнь жила с этим страхом, который словно панцирем сковывал мое сердце.

— Ты сказал, что вы выпивали после работы и нашли «взаимопонимание». — Я имела в виду совсем не это, слова вырвались сами собой. Наверное, таблетки начали действовать.

— Может быть, пару раз. Я говорю правду, Эрика, клянусь.

— А ты не думал, что рано или поздно я все узнаю? Неужели ты считал меня такой наивной дурой?

— Я никогда не считал так, Эрика.

Мне нечего было ответить, и я положила трубку, липкую то ли от пота, то ли от крови. Слезы хлынули из глаз. Настоящий потоп, последствия которого не измерить деньгами и не спасти мешками с песком и силами милиции и добровольцев. Я рыдала оттого, что Том любит меня, и ненавидела его за это. Одной капли ненависти хватило бы, чтобы испортить ему жизнь: день за днем, неделю за неделей, год за годом, пока не наступит жалкий и горестный конец. Потом я позвонила Мартину. Трубку взяла его жена Биргитта и усталым голосом предложила прийти к ним и выразить сочувствие Эйре, сидящей у них в кухне.

— У нас, как всегда, бардак. Жить здесь — все равно что в аду, но мы будем рады тебя видеть, — добавила она перед тем, как положить трубку.

Я поблагодарила за приглашение, так и не поняв, действительно ли она хочет меня видеть. Но это в любом случае лучше, чем сидеть дома одной и ждать патрона — кто знает, когда он вернется.

Через час я была у дома Мартина в Соллентуне. Его младший сын Арвид открыл мне дверь и ослепительно улыбнулся. Я насторожилась.

Арвид выглядел точно так же, как на фото в офисе, — темноволосый, с бегающими беличьими глазками, тощий и вертлявый. Он впустил меня и даже предложил повесить мою куртку. Я не успела ответить, как вдруг наши лица оказались на одном уровне, и он с такой силой дунул на меня, что брызнула слюна. Это было омерзительно. Еще хуже, чем когда Эйнар Сален терся об меня. Я невольно отпрянула. Арвид зашелся в истерическом смехе.

— Я болен. У меня температура тридцать девять и болит горло. Наверняка это грипп. Теперь ты тоже заболеешь, — радостно заявил он, швырнул мою куртку на пол и исчез.

Биргитта, которая вышла мне навстречу из кухни, вздрогнула, услышав слова сына. Она была на грани срыва.

— Арвид! Вернись немедленно! Повесь куртку на вешалку и попроси у Эрики прощения! — воскликнула она без всякого выражения, прекрасно зная, что сын не подчинится.

Я стояла, парализованная случившимся. Потом извинилась и прошла в туалет, чтобы смыть с лица и рук бактерии. Я уже ощущала покалывание в горле, то самое, которое пытаешься унять таблетками и горячим молоком, прежде чем жар, насморк и кашель одолеют тебя. То, что ребенок настолько расчетлив и жесток, пугало. Пугало до смерти.

Прежде чем войти в кухню, я замешкалась, оценивая обстановку. Казалось, в этом доме даже стены пропитаны отчаянием, как запахом табака в квартире курильщика. А ведь здесь живут хорошие люди. Мартин и Биргитта до сих пор влюблены друг в друга, как в первую неделю после свадьбы. Когда Мартин говорил о жене, в его голосе всегда чувствовалось желание. И у Биргитты, когда речь заходила о муже, глаза начинали влажно блестеть, и блестели они не от слез. Видимо, именно эта неугасающая страсть друг к другу помогает им жить, и именно эту связь стремится разрушить Арвид.